Здесь птицы не поют (СИ) - Страница 8

— Стой! — одернул его незнакомец. — Городской, что ли?

— Питерский.

— Городской, значит, — подвел итог рыжий. — Меня Александром зовут. Можно — Саня. Я здесь главный по охоте.

Он протянул правую руку. Худую, с тонкими пальцами, которых был неполный комплект — три. На другой их было тоже три, но там еще торчали пеньки от имевшегося когда‑то полного комплекта.

— А я Виктор Рогозин. Альпинист.

— Хорошо, Виктор Рогозин, альпинист, будем знакомы. — Хмыкнул рыжий. — А чаем ноги обмажь, пока носки не одел. Потеть меньше будут. — Он проследил за взглядом нового знакомого. — Чего, пальцы мои ищешь?

Рогозин смущенно кивнул, а тощий забрал у него чай, отхлебнул, плеснул Рогозину в сложенные ладошки треть, посмотрел на страшное дерево, покачал головой, достал трубку, украшенный бисером кисет, бросил щепоть табака в прокуренное жерло, прикурил. Только после того, как выпустил несколько колец, произнес:

— Это я к тестю как‑то поехал под Новый Год. Из Уптара в Магадан. Сорок километров — ерунда. Сам‑то я магаданский, а в Уптаре работа была. Холодно, ветрено, еду. УАЗ у меня был. Хорошая машина. Только за Снежный выехал, километра три — заглохла, дрянь такая! Ну я же механик — полез разбираться.

Виктор представил себе ситуацию и ему стало зябко. Он даже перестал растирать ступни чаем. В свое время он не хотел получать водительские права именно из опасений оказаться однажды на зимней дороге в заглохшей машине в полном одиночестве. И как лезть в холодное металлическое нутро незащищенными руками — он не мог себе представить и в страшном сне. Наверное, трепетное отношение к своим рукам осталось с детских времен, когда целых три года его водили в музыкальную школу и заставляли мучить виолончель. Наука не далась, но боязнь за целостность рук осталась навеки.

А рассказчик тяжело вздохнул и продолжил печальную повесть:

— Ну вот, стою, ковыряюсь, матерюсь, конечно. Причину‑то быстро нашел — фильтр бензиновый грязный. Засорился. Что делать? — спросил неизвестно у кого шестипалый Санек. — Решил поменять. Снял только неаккуратно — немного бензина на пальцы выплеснулось. Руки теплые, бензин тоже. Испаряться начал активненько так, и я тебе скажу заморозка получилась покруче чем азотом! На таком морозе обе пары пальцев вмиг почернели! А когда я до Снежного все же добежал, уже просто и отвалились. Так‑то. С зимой шутить здесь нельзя. Хорошо еще, что осторожно все делал, а то бы и без руки остался запросто.

Рогозин ожидал услышать кровавую историю о неосторожном обращении с топором или там со станком каким‑нибудь, но вот такая прозаическая вещь как бензин никак не рассматривалась им прежде как средство для ампутации конечностей.

— Сочувствую, — сказал он. — Я бы весь на дерьмо там изошел.

— Брось, Вить, у нас такое не впервой, ученые. Сам дурак, — новый знакомец покрутил пальцем у виска. — Ты со всеми уже знаком?

— Не. Человек пять знаю, — Рогозин стал загибать пальцы, — Моню, Юрика, повариху, Савельева и Перепелкина, Борисова. Тебя вот еще. Семь выходит.

— Ну, уже половина состава. Мы‑то все знакомы, считай. Ну, кроме Перепелкина — он тоже как ты в первый раз здесь. Говорит, раньше по Таймыру ходил, в Саянах, на Камчатке. Если так, то должен быть опытный. Ну и ты. До места еще трое суток, Стальевич тебя последовательно в разные лодки пересадит — для знакомства. Ладно, переобулся? Пошли к костру.

Оксана Андреевна действительно варила уху и сейчас собачилась с Савельевым за полстопки водки — для того, чтобы «уха вышла нажористей». Весь общественный алкоголь находился под контролем начальника в «Бухом фонде» — стальном ящике из‑под инструментов, вмещавшем несколько бутылок. Конечно, у каждого почти была и своя заветная фляжка, но по прошлому опыту повариха знала, что выпрашивать личное практически бесполезно.

Рядом стояли Борисов и Перепелкин и беззвучно ржали над перепалкой. Борисов иногда облизывал сухие губы.

Сашок махнул на лаявшуюся парочку рукой и потянул Рогозина за рукав к хмурому бородачу, похожему на кавказского абрека, что‑то таскавшему из одной лодки в другую.

— Семен, чем занят?

Не оборачиваясь, угрюмый бросил через плечо недовольно:

— Перепелкину приспичило в протоку идти, там какие‑то пробы взять нужно.

— Понятно. — Рыжий наклонился к уху Виктора. — Это Семен, бывший военный. Он у нас безопасностью рулит. В последнее время всякое стало на реке происходить, то охотники друг друга постреляют, то промысловик пропадет, то лодку угонят. Вот Стальевич рассудил, что без военного да без мента в эти края лучше не соваться. Семен — военный, говорят, ротой спецназа командовал, а Виталя, — Сашок показал трехпалой лапой на бродящего возле скал человека в дождевике, — мент. Тоже капитан. Из томской уголовки. Этот в грузчики наниматься пришел, а Стальевич как увидел его, так — хвать за гузно и в ведомость!

— А здесь они что делают? В такой‑то глуши? Вроде могли бы и лучше устроиться?

— Живут, — Сашок пожал плечами. — Что мы все здесь делаем? Ведь можно быть в Москве, или в твоем Питере, или даже в Лондоне! Но мы здесь. Живем. Там места не нашлось, тесно очень. А здесь, — рыжий обвел рукой вокруг, желая продемонстрировать простор, но взгляд всюду утыкался на каменное ущелье и спокойную реку посреди него, — здесь жить есть где.

Виктору показалось, что шестипалый Сашок неисправимый романтик. Рогозин не любил романтиков. Опасался, что ли… И был твердо убежден, что все зло на земле — от верящих во всякую чушь романтиков.